Урманчеева (Покоева) Налия Рамазановна

Налия Рамазановна Урманчеева, дитя войны.

О начале войны я узнала в тот же день. В Юртах Константиновых было одно радио, в сельсовете. Тетя Минжамал работала и учительницей, и секретарём в сельсовете. Она и узнала. Были настроения, что война скоро кончится. Была же финская война. Муж моей тёти участвовал в финской войне. И папа мой тоже, только вернулся с финской войны. Мужчины тогда были в военных лагерях, под Юргой. Его призвали на сборы, это было до начала Великой Отечественной войны. И потом пришло известие, что их отправляют в Томск и оттуда на фронт. 22 июня он сообщил, что их отправляют в Томск. Женщины и старики снарядили баркас – такую большую лодку. Погрузились по реке и поехали в Томск. Моей маме было 33 года, старшему – 12, мне – 9 лет, младшему брату – 9 месяцев. И вот мы поехали.

Над Томью стоял страшный плач. Поехали до Томска на баркасе, автобусы же не ходили. Баркас остановился там, где сейчас старый коммунальный мост. Оттуда уже пришли все до конца Иркутского тракта. Я шла босиком, откуда туфли-то тогда были?

Лагеря, где был мой отец, располагались в районе шарико-подшипникового завода. Там были казармы. За изгородью была поляна. Помню, папа отпрашивался, выходил к нам и угощал нас сухим пайком. Потом узнали команду: «Грузиться». Отправляли в сторону Томска-II.

Мы стояли у казарм и смотрели, как они уходят. Грузились они на подводы. Помню, как отец сидел на тележке. На лошадях в повозках их и отправили. Мы его узнали, кричали и плакали. А вот провожать до вокзала нам не разрешили.

Налия Рамазановна Покоева, дитя войны.

Папин адрес: 517 стрелковый полк, ветлазарет. Папа ведь был ветеринаром. Так он и в мирное время скотину лечил, и сражался – лечил коней. Фронтовики в письмах ничего не сообщали о войне. Наверное, нельзя было – военная тайна. Больше – «жив-здоров». Вот письмо Мингалея с дороги: Июль 1941 года. «Родные мои. Я жив и здоров, надеюсь, вы тоже живы и здоровы. Я еду далеко. Если буду жив, обратно вернусь. Проехали город Казань. Большой и красивый город. Везде говорят по-татарски. В окно маленьких детей увижу – дочь Светлану вспоминаю. До Москвы осталось недалеко. 6-го будем там, или ночью. Письмо получилось небольшое, во время езды писать трудно, только во время остановок. Следующее письмо уже из Москвы напишу. С приветом. Сын Мингалей Покоев». 6 июля 1941 года тоже Мингалей пишет. «Дорогому папе и любимой маме скучающий привет шлю. Жене Мархабе и дочери Светлане тоже большой и сильно скучающий привет шлю. – Потом всех родных перечисляет и даже соседей. – Я очень скучаю и всем родным шлю привет. Заканчиваю приветы. Сам жив и здоров, надеюсь, и вы живы и здоровы. Новостей особых нет. Все ещё едем. Сын Мингалей». А это уже август: «Видел брата Рамазана (это они уже на фронте), он тоже скучающий привет передает. Вчера 16 августа с братом Рамазаном встретились и долго сидели, разговаривали. Из Усть-Сосновки Антонов тоже подходил. (Видите, все сибиряки – Н.Р.). Если хотите узнать обо мне, то воюю, жив-здоров. Встретился с односельчанином Зайдуком, он тоже жив-здоров. (То есть всем односельчанам сообщает, кому может, о судьбе родных).» 3 сентября 1941 год. «Сообщаю, что жив и здоров. Получил сегодня 2 письма, написанные 14 и 17 августа. Очень обрадовался. Письмо получишь – большая радость. В письме 5 рублей денег (это тётя отправляла). Брат Рамазан через знакомого парня передал привет. Он жив-здоров. Я ему ваши письма отправляю. Пишу мало. Времени нет. Как только свободная минута – пишу письма. Очень скучаю и целую, Мингалей Покоев». А как идёт война, они не писали, ни отец, ни Мингалей. Вот письмо от 15 августа. «На этом кончаю писать, будьте живы и здоровы, скучаю, целую – Мингалей Покоев».

Вот 24 сентября тоже пишет, «пока жив-здоров», друг другу тоже письма писали: «От брата Рамазана получаю письма, он жив-здоров, он вам также много приветов передаёт. Папа с мамой пусть не беспокоятся, встретимся ещё». Потом письма прекратились. Последнее письмо 24 сентября 1941 года было. Так и пропали без вести оба в этой дивизии, защищая Москву. 

Налия Рамазановна Урманчеева, дитя войны.

Работали на сенокосе, на уборке урожая. На лугах я косила сено литовкой. Потом сено сушили, убирали. Подумать даже – разве так сейчас работают дети 10–12 лет? А вот пришлось. Учиться закончишь – уже стучатся бригадиры: работать в поле надо. Дисциплина была отличная, почему-то все серьёзно относились. Вся работа легла на плечи детей и стариков. Брат мой на двух лошадях косилкой во время сенокоса косил сено, а в уборочной – овёс, рожь. Ему было 15 лет. Мы вязали снопы и клали их в скирды. А потом возили на тока и конной молотилкой их молотили. Весной, летом и осенью было много работы. С октября учиться начинали, сентябрь весь на полях. А зимой после учёбы гнали на сортировку зерна, на семена. Работали за трудодни (это цифры, сколько за день колхозник заработает. Палочками отмечали). Скосил сколько – один трудодень, больше – то два.

Налия Рамазановна Покоева (Урманчеева), дитя войны.

Мы железную печку натопим, откроем печную дверку – при этом свете уроки и делали. Тетрадей не было. У тёти Минжамал было много книг. Мы писали между строчек, на чистых местах. Чернила делали из свёклы. Перья были настоящие, металлические, на палочках. Заматывали верёвочками. А чернила на морозе мёрзли – ведь школа была за 8 км. До неё нужно было ехать, иногда – на лыжах. Плохо было ходить пешком, особенно весной. Еще делали чернила из сажи, наливали их в чернильницы-непроливайки. Из одежды были старые немецкие телогрейки и калоши-шахтёры. Телогрейки доставались от вернувшихся с фронта, они их привозили с собой. Ой, боже мой, эти времена! Средняя школа была в Ленинском. Немецкий там вела одна бабушка из Ленинграда, ей было лет 70. Мы немецкий прогуливали, говорили, что это фашистский язык.

Налия Рамазановна Покоева (Урманчеева), дитя войны.

Мама работала дояркой. Колхоз был большой, хотя в нём была только одна деревня – Юрты-Константиновы. Мужчин не хватало, поэтому на лесоповале работали женщины. Надо было готовить лес для фронта. Маму мы практически не видели.

Но рядом жили дедушка и бабушка, они держали пасеку. До 43 года они хорошо жили. Потом, как похоронки пришли, они друг за другом умерли. Сразу стало много голоднее. Бабушка хоть из трав, но горячее варила. Тем и питались. Из ржаной муки делали болтушку. Повариха на лугах (у нас луга красивые, озёр много!) такое варила. Ну, хорошо, если дома есть корова. Добавляли луговой лук (ботун), хлеба не было, так всякую траву ели. Пучки (их много на лугах), ягоду брали – красную и чёрную смородину, боярку, черёмуху. Все на подножном корму. А грибы не ели – татары не знали, что это такое.

Если корова была – то масло надо было сдавать на закуп – такой был налог. От коровы несёшь на молоканку – 120 килограммов за год отнесёшь. Мясо с овечек носишь, и ещё полторы шкуры с одной овцы, мол, ещё с ягнят. Обязательно надо было выплатить этот налог. Люди, которые собирали налоги – страшно было их встречать. (Мы боялись встречать сборщиков налогов) Минжамал тоже ходила, собирала комиссию. Дед ругался: «Последнее у людей забираете». А что делать? Если в семье погибал солдат на фронте, давали 12 рублей за потерю. Но с них обязательно подписывались на займы. Варежки и носки вязали для армии. Этим занимались старухи, а у нас была другая работа. Варежки вязать – это добровольно. У Минжамал была грамота – за то, что из зарплаты перечисляла в фонд обороны. Жалко, что грамоты не сохранилось.

У горожан мы кое-что меняли – помню, обменяли утюг паровой, на угле. За утюг мы дали 1 вилок капусты. Сменяли еще самовар, скатерти.

Александра Ковалева. Воспоминания Налии Рамазановны Урманчеевой (Покоева)

Налия Рамазановна Покоева (Урманчеева), дитя войны.

Война шла... Возвращавшиеся с фронта инвалиды работать не хотели. Восстанавливать надо было всё, а приложить руки они не хотели, гуляли, прохлаждались. Хотели быть бригадирами, председателями. Они видели хорошую, западную жизнь. Мы с мамой как раз везли колья и жерди, чтобы по весне огородить огород. За зиму огородная изгородь ушла на дрова. Глядим, народ бежит, кричат: «Победа! Победа!». Мы с мамой легли на траву и плакали: Война-то кончилась, а папы-то нет и не будет – получили похоронку. Тут и маленький Мурат подбежал к нам, мы все сели на травку и плакали.