Разговор о войне как травме в Центре практической истории "Со-Действие"

По мере развития деятельности «Центра практической истории «Со-Действие», работающего при Библиотеке ТОКМ, наметились некоторые тенденции. Во-первых, разговор от темы «Как найти информацию о своих предках?» сместился к теме «Как можно работать с информацией о своём роде?». И даже в более прикладном аспекте: «Как информация о своем роде может помочь решить насущные проблемы человека, изучающего свою генеалогию?». Во-вторых, если ранее музейные сотрудники сами предлагали темы для встреч, то вот уже последние три семинара были проведены по инициативе участников «Центра практической истории «Со-Действие».

Гостем очередной встречи стала Александра Ковалёва, библиотекарь по профессии, психолог и генеалог по интересам (впрочем, документ об образовании тут тоже имеется). Она предложила поговорить о войне как травме, которая влияет на разные поколения, в том числе те, что родились в благополучное и мирное время. Зная Александру как вдумчивого родоведа, я предвкушала интересный разговор. И он состоялся. В беседе приняла участие также ведущая предыдущей встречи Ольга Мохова. Разговор шёл в неформальной обстановке, каждый имел право голоса.

Разумеется, многие вещи спорны. И саму беседу, и написанный по её следам текст следует рассматривать скорее как информацию для размышления (и спора), чем как истину и руководство к действию. Хотя некоторые идеи явно требуют воплощения.

Был и своего рода «Голос за кадром». Александра не скрывала влияния на свои положения мнения семейного психолога Людмилы Петрановской.

Надо отметить, что сама Александра Ковалёва во многих своих формулировках была вдумчивее и тактичнее категоричной Людмилы Петрановской.

В ходе беседы разговор отклонялся от темы психологической в область культурологическую и историческую. Что кажется важным, поскольку одна из задач «Центра практической истории «Со-Действие» – вызвать людей на диалог об истории как о науке, дающей ключ к пониманию сегодняшней жизни.

Как заведено в дневнике «Со-Действия», в основу записи будет положено проговоренное на беседе. Однако при чтении статей Л. Петрановской возникло так много соображений, что я не смогла удержаться, чтобы не обнародовать их.

Великая Отечественная война затронула все сферы жизни страны и сказалась на судьбах даже тех семей, в которых мужчины, в силу тех или иных причин, не были призваны в армию.

Уход (временный или навсегда) мужчин и неизбежное включение женщин в производство. Их дети либо до срока взрослели, либо оказывались предоставленными самим себе.

Удар по экономике, которую потом пришлось восстанавливать ценой не меньших усилий, чем потребовались от народа в военное лихолетье.

Зверства оккупантов. Смерть бойца на поле боя и безжалостность фронтового быта ещё как-то можно принять. На войне как на войне. Но изощрённую жестокость по отношению к военнопленным? Но смерть мирных жителей, причём не от обстрелов и бомбёжек – а целенаправленное истребление детей и стариков? То, о чём в 1942 году писала Ванда Василевская в повести «Радуга», а спустя десятилетия нашли силы собрать и обнародовать в «Блокадой книге»  и «Карателях»  Даниил Гранин и Алесь Адамович.

Сложности адаптации при переходе к мирной жизни. Мы наслышаны об афганском синдроме у участников боевых действий в Афганистане. А тут вся страна была в тех условиях, и никакие психологические службы не занимались реабилитацией фронтовиков. В крайнем случае они попадали в ведение психиатрических лечебниц. Но это касалось особо тяжёлых форм посттравматического синдрома. О трудностях возвращения к мирной жизни фронтовика даже такой мужественный и честный писатель, как Даниил Гранин решился рассказать только на исходе своих дней в книге «Мой лейтенант». 

Всё это довелось пережить и вынести нашим предкам. Они выстояли, но они не могли не измениться, чтобы выжить. Так меняются деревья, выросшие в условиях постоянных сильных ветров.

Александра Ковалёва акцентировала внимание на том, что проживание травмы можно разделить на 4 фазы.

1. Выживание. Думать о боли и горе некогда. Надо выживать, решать проблему. Так раненный в бою не чувствует боли. Так мать бросается в горящий дом за ребёнком, не чувствуя страха.
2. Отрицание/Вытеснение. Боль осознана, но она слишком сильна, и человек всеми силами показывает, что он не сломлен, что ему нипочём, что ничего не было, что это для слабаков – плакать и думать о боли, а он делом занят и переживёт. 1 и 2 этапы часто сливаются. Весёлые комедии про войну, лиричные и оптимистичные, созданные в годы Великой Отечественной или сразу после неё, не смотрятся натянуто и неестественно. Они выверены с точки зрения психологии. Это агитация и пропаганда в высшем смысле слова. Они выполняют свою работу, они делают то, что нужно в тот момент. Они помогают в тяжёлое время. Интересно, что в фазе отрицания попытки заговорить о горе часто вызывают агрессию. Достаточно вспомнить ситуации, когда слишком страдающую от потери сына или мужа женщину подруги же и осаживали: «У тебя одной, что ли, горе?» Или сценическая судьба глубокой и искренней песни «Враги сожгли родную хату». Стихи написаны в 1945 году, как песня они живут с 1946 года. Но после исполнения песня была надолго под запретом, пока не вернулась в народ в 1965 году. Полного моратория на разговор о потерях нет. Официальная пресса наполнена сообщениями о ходе нюрнбергского процесса. О выявлении и наказании пособников нацистского  режима на оккупированных территориях. Нельзя сказать, что в искусстве тоже гробовое молчание. Роман и фильм «Молодая гвардия» вышли в 1947 – 1948 году. Однако в целом акцент осознанно смещается с войны на мирный созидательный труд. Но чем дальше от войны, тем больше становится потребность перестать молчать.
3. Переживание и катарсис. Следующий после 1945 года Парад Победы состоялся в 1965 году. Зримое и символичное начало этапа возвращения к теме войны на официальном уровне. На самом деле об этом заговорили раньше. К концу 1950-х годов появляются «Судьба человека», «Баллада о солдате», «Летят журавли». Их появление и востребованность – признак того, что у общества появилась потребность вернуться к трудной теме и начать говорить о ней. Что характерно – через судьбу личности, через самое больное. Через то, о чём страшно говорить. Тут и тема утрат, и тема зверства оккупантов. И тема амбивалентности защитника: на войне сражались разные люди. И далеко не всем солдатам хватало сил, чтобы, например, удержаться от мести или просто совладать со своим характером и обстоятельствами. Люди – не ангелы и не святые, и в жизни, особенно в противной человеческому естеству, которая идёт во время войны, всякое бывает. Полюбившаяся народу песня про «праздник со слезами на глазах» очень чётко отражает эту стадию жизни с травмой.
4. Исцеление. Переживший катарсис человек может знать о страшном и больном, но при этом сам боли не чувствует. Это было, но прошло. Он почитает людей, которые это вынесли, осуждает тех, кто развязал эту войну. Он помнит и знает о том, что происходило. Но боль уже ушла. Примером прожитой травмы может служить визит на могилу давно умершего близкого человека. В историческом плане как пример пережитой травмы может служить отношение современного общества к Батыеву нашествию или, допустим, Отечественной войне 1812 года (полагаю, по масштабам трагедия была сопоставимая с Великой Отечественной, но уже отболело).

Стоит обратиться к тому, как в России празднуется День Победы, и мы поймём, что до фазы исцеления нашему обществу ещё очень далеко. Мало того, проживание фазы катарсиса также идёт с осложнением.

Почему? Версию Л. Петрановской, с которой Александра Ковалёва согласна, вы можете прочесть самостоятельно. Позволю себе предложить своё (разумеется, не бесспорное) видение.

Не стану осуждать долгое молчание 1940-х – 1950-х годов. Во-первых, как было отмечено выше, оно не было абсолютным. Во-вторых, и я, и Людмила Петрановская – люди поколения, родившегося в период рефлексии и катарсиса, так что мы можем знать о происходившем только по рассказам. Причём, рассказам более поздним, прошедшим через фильтр времени и несущим неизбежные искажения. Как человек, уже пять лет занимающийся изучением устноисторических источников, я знаю, как смещаются акценты в рассказах людей на протяжении времени.

Поговорю о том, что я застала. Прошу читателей учесть, что в моём рассказе тоже могут быть искажения и смещения акцентов под влиянием моего сегодняшнего восприятия темы. Я рассказываю о своём детстве и подростковом возрасте, а мне сейчас уже почти пятьдесят. Думаю, если бы меня спросили на эту тему году в 2005, акценты были бы расставлены иначе. Впрочем, общее содержание кардинально не отличалось бы.

Великая Отечественная была частью нашего исторического сознания с детства. Уже в детском саду мы чётко понимали, с кем и почему велась война. Наши игрушки изображали солдат и оружие времён Великой Отечественной. Никто не ограждал нас от информации, могущей «травмировать» наши неокрепшие души (семейный просмотр фильмов типа «А зори здесь тихие» или «Освобождение» со смертью любимых героев и безо всяких попыток пояснить, что это всё «понарошку»). Мне рассказывали про нацистские концлагеря, про бомбёжки. Моя бабушка не раз вспоминала, как едва не напилась воды из Буга, а потом увидела застрявший в раките полуразложившийся труп немца. К 9 мая мы в саду готовили концерт, и каждый мечтал участвовать в танце, потому что танцорам давали пилотки и гимнастёрки, а остальные выступали в обычной праздничной одежде. Мы играли в «войнушку» (брата это раздражало – он был на 10 лет старше и в его детстве играли «в войну») против воображаемых фашистов – ну кто по своей воле согласится изображать фрица? При этом врагов мы представляли уже не в карикатурном виде, а как умных и серьёзных противников («Семнадцать мгновений весны» – культовый фильм нашего поколения).

В школе мы читали хорошие, глубокие книги о войне, причём без скидок на возраст: В. Быков, Ю. Бондарев и другие достойные образцы «лейтенантской прозы», то есть той, где в центре повествования находится живой человек на войне. Песни о войне, песни войны – всё то, что мы не пережили, но что вошло в нашу память как часть личной жизни. Детские, наивные мечты о подвиге дополнялись ощущением страха, тяжести и боли. К нам приходили ветераны и выступали перед нами…

Стоп… Вот отсюда стоит подробнее, поскольку именно в этой точке появляется нарушение хода проживания травмы… Почему то воспоминания ветеранов перед классом были другие, чем воспоминания бабушки-фронтовички. В них не было чего-то очень важного. Постепенно приходило осознание: «Одни слова для кухонь, другие – для улиц»… Что о войне можно и нужно говорить не всё. О ней вообще-то было положено говорить. Но определенным образом. Например, доклады на конференции были именно на тему о Великой Отечественной войне. Ей же были посвящены школьные музеи. О ней писались школьные сочинения. Туристические маршруты по местам боевой славы лидировали среди поездок школьников в каникулы. Это было вроде бы и хорошо, и правильно, но возникало чувство избыточности. В то время как человеческое-повседневное-бытовое –личное уходило. А это - плохо. Особенно для подростков, которые вообще  не любят «обязаловку», а уровень эмпатии у них ее не такой, как у взрослых, чтобы прочувствовать за отшлифованными фразами выступающих услышать несказанное, но очень важное. 

Может быть, именно с этого момента и начались проблемы с проживанием травмы? Со слишком большой организованности, однозначности оценок и умалчивания части информации. Потому что вмешательство в интимные переживания и попытки «сверху» диктовать «как правильно» вызывают отторжение. Замалчивание рождает легенды и слухи, иногда - самые невероятные. А избыток информации – нежелание её воспринимать, отсутствие интереса или желание поступить от противного. Потому как только убрали цензуру, в средства массовой информации хлынули самые нелепые "факты", а люди в них верили! И неофашистские молодёжные группировки, о которых заговорили в Перестройку, организовывали представители того же самого поколения, к которому принадлежу и я… Перестройка. Время надежд, окончившихся совсем не тем… С одной стороны, можно было посмотреть на войну иначе. Только немногие этой возможностью воспользовались – скрываемая правда обернулась потоком информации, в которой нежелательная, но всё же правда утонула в потоке легенд, домыслов, вымыслов, непрофессиональных оценок и необоснованных, но категоричных выводов. (Кстати, обыденным представлениям вовсе не обязательно опираться на реальные факты, но они формируют реальное поведение людей). Народ запоем читал В. Суворова, рассуждал о битвах с апломбом великих военачальников и переключал программы, едва на них начинались фильмы о войне. На постсоветском пространстве начались такие войны памяти, которые в 1970-е годы и в кошмарном сне не могли привидеться. Начало их, опять же, поколение «внуков войны». Для тех людей, которые победили в Великой Отечественной и помнили её в детстве, это было, как пощёчина. Для части послевоенного поколения – тоже травма. В общем, к старой, неисцелённой травме мы получили новую.

Позволю сравнение: на открывшуюся рану наложили пластырь и сказали: не трогать и неважно, что там происходит. Это чревато нагноением и гангреной. Она и загнила. Может, я не права, но, на мой взгляд, мы решительно вернулись на стадию замалчивания и вытеснения, только в данной ситуации речь идёт не о свежей ране, а о ране с осложнением. 

Сегодняшняя ситуация с памятью о войне – не возвращение ли на стадию проживания и катарсиса, но в осложнённой форме? Вокруг празднования Дня Победы идут войны. Карнавалы на военную тему и разухабистые лозунги от диванных вояк, которые грозятся «повторить». (Лозунг «Если надо – можем повторить» не сейчас родился, это цитата из песни 1950-х годов, но в тех условиях он звучал по-другому и отторжения не вызывал). Что мы имеем на данный момент? Задуманную как глубоко личную акцию «Бессмертный полк» и выброшенные портреты ветеранов. (То, что фотография после праздника выбрасывается, говорит только об одном: человек во время акции нёс портрет совершенно чужого ему человека и глубинного смысла акции не понимал совсем). Георгиевские ленточки, ношение которых в самых неподобающих местах породило необходимость писать инструкции, где и как надо носить знак памяти. Мне кажется, те люди, которые воспринимают 9 мая «просто как ещё один выходной», поступают тактичнее и порядочнее, чем иные «отмечающие».

Итак, напрашивается вывод: до ступени проживания и преодоления травмы далеко. И одна из причин этого – культурная. Нарушение естественного хода проживания травмы и стереотипы моего поколения. Мы всё же формировались в условиях проживания третьей ступени преодоления травмы. С точки зрения нашего (и не только) поколения, достойно и правильно знать о войне как о тяжёлом испытании, боли. Знать о ней во всей её неприглядности и при этом с осознанием значения Победы. Таким образом, в понимание «нормы» входит как необходимая часть не только память, но и боль, и сочувствие. То есть мы находим правильным консервацию на третьей фазе проживания конфликта и транслируем это всеми доступными нам средствами (учитывая, что я работаю в музее - очень активно транслирую).

Получается, что с одной стороны, для нормального проживания травмы общество должно оплакать и оставить в прошлом своих павших, обращаясь к ним в рамках культурных традиций в определённые дни и по определённым датам. Но выросшее в фазе «оплакивания» поколение этому сопротивляется. Кто-то не хочет принимать образ войны без боли (образ войны без боли – образ весьма романтический, и многим страшно, что это породит новую войну). Другие сносят военные памятники и героизируют их врагов. Споры обретают такой накал, что, кажется, речь идёт не о событии, происходившем 74 года назад, а о дне сегодняшнем. Постоянное возвращение прошлого как части нашего настоящего не даёт ране затягиваться.

Что делать? Обращение к традиции – не панацея. Вторая половина ХХ века – это время очень быстрой смены условий бытия. Опыт отцов не работает в поколении детей. И даже при наличии общей схемы проживания травмы конкретное её проживание – вещь сложная и малопонятная.

Историческое сознание – вещь далеко не факультативная. Образ прошлого формирует наше настоящее.

Кроме формирования образа прошлого, следует обратить внимание на то, как влияет сформированная войной ситуация на нашу повседневную жизнь. Собственно, темой влияния войны на современное общество Александра Ковалёва занялась не как историк и культуролог, а как человек, который решал собственные житейские проблемы. И, разбираясь в своей семейной истории, внезапно поняла, что многие проблемы – это как раз последствия военной травмы.

Поэтому и встречу Александра начала с личной истории.

«Бабушке Вере, маминой маме, было 11 лет, когда её отец героически погиб на фронте за две недели до Победы. Известие о Победе пришло в дом раньше похоронки. Прабабушка радовалась: «Ну, значит, моего уже не убьют». А потом была похоронка…

Энергетически именно баба Вера взяла роль отца, ответственность за всех: за мать и сестёр.

Это фатальная персона в моей судьбе. Я иду по своей судьбе с её историей, как с картой. Налево пойдёшь — будет вот так, но можешь попробовать другие дороги. У нас даже сыновья родились в один день, но второй – в противовес (ровно через полгода)

В детстве я всегда думала, что я у неё самый нелюбимый потомок. А просто я её зеркалила.

– Саша, с таким характером ты никогда замуж не выйдешь!

– Но ты же вышла, – бурчала я, из-за глухоты она не слышала. Иначе я бы и за пререкания получила.

Тем не менее, эта её фраза чётко звенела в моей жизни. Эта фраза и подвинула что-то в моей голове и судьбе.

Но нет, она меня любила. Правда, своеобразной беспокойной любовью, как в фильме «Похороните меня за плинтусом». Когда мне в 12 лет упала антресоль на голову и пробила её до крови, бабушка, конечно же, меня ругала. Не умела она жалеть, успокаивать. Такая любовь. Всю её нежность, ласку, извинения и неправоту раскрывала фраза: «Баба поругает, баба и пожалеет».

У бабы было три класса образования. С детства работала в колхозе. Переехав в город, трудилась на зеркальной фабрике — вредном производстве. Дослужилась до астмы, всей семьёй заставили уйти оттуда. Потом работала уборщицей на заводе резиновой обуви. Пишу по памяти, надеюсь, ничего не напутала. Была очень гостеприимной и хлебосольной. Семья была большая, и пирожки стряпались тазами. Всех усердно кормила: «Ешь, а то помрОшь». Часто лепила пельмени. Ругала меня за маленькие, её были как вареники. «Мяса больше клади, мяса».

Я всегда думала, что похожа на папину родню. Хотя вообще я, как хамелеон: и тут и там за свою сойду. Я была ещё маленькая, а она уже старая, и я никогда раньше не могла подумать, что я на неё похожа. Но вот я нахожу её фотографии в молодости, сейчас я примерно в этом же возрасте... Похожа?»

Отталкиваясь от семейной истории, Александра заговорила о проблемах, общих для многих российских семей.

В сценариях поведения современных мужчин и женщин след войны прослеживается очень четко, особенно в нескольких моментах.

1. Изменение ролей мужчины и женщины в семье.

1.1 Мужчина и женщина. Так случилось, мужчины ушли. Кто-то надолго, многие – навсегда. И женщины, чтобы выжить, взвалили на себя все необходимые для выживания роли: «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Разумеется, ждали, разумеется, помнили, что в семье должен быть мужчина. Но приноровились и… привыкли всё делать сами. Картина «сильная суровая женщина и отсутствие мужчины в доме» стала привычной для их детей, которые выучили эти роли исподволь, несмотря на то, что матери наставляли их по-другому. Война закончилась, мужчины вернулись и… оказались чем-то вроде предмета роскоши. Те, у кого они есть, их оберегали (привыкли же сами! справлялись же!). Остальным и выбора не осталось. Не говоря уже о том, что и самим мужчинам после всего пережитого приходилось непросто: мирная жизнь иной раз казалась труднее военной, где всё чётко. Времена менялись, недолюбленные дети войны выросли, унаследовав представление, что это нормально, когда женщина сильная и тянет на себе всё. Мужчина оказывается в данной ситуации ненужным. Кто-то подстраивается, приняв на себя «немужскую» роль посредника между всеми (милый, добрый, но какой-то слишком мягкий). Другие сбегали в работу, самоустраняясь из жизни семьи (ну, по крайней мере, не пьёт, не гуляет, уважаем где-то вне семьи). Третьи скатывались в зависимость. Партнёрских отношений с взаимодополняемостью и взаимоподдержкой, которые рисуются как идеал современной семьи, тут нет. Есть жёсткая иерархия, в которой мужчина оказывается в незавидной роли. Женщина тоже.

1.2. Родитель и ребёнок. Недолюбленные и недоласканные дети войны (их матерей понять можно, они выживали, как могли) в отношении своих детей часто строили отношения «от противного». Мне не досталось, пусть хоть они будут счастливы. А это даёт два варианта сценария для детей. Первое – избалованный эгоцентрик, который пребывание себя в центре вселенной воспринимает как должное. И гиперответственный ребёнок, из жалости и благодарности взявший на себя роль родителя своих матерей и отцов. Обзаведясь собственными детьми, они увлекаются идеей «осознанного родительства». Модель такого воспитания новая, ранее не встречавшаяся. И реализуется методом проб и ошибок. Ошибки выходят боком. Готовых сценариев увы, нет, вернуться к традиционной модели семьи и общества, конечно, можно, многие и видят в ней спасение. Но, увы, патриархальная традиция прервана и… нравится далеко не всем.

Психологи указывают на эти явления как на проблему, требующую решения. Александра Ковалёва и присутствовавшая на занятии психолог Ольга Мохова достаточно выразительно показали, что именно плохо в сложившейся ситуации и как связаны с этими изменениями деструктивное поведение и болезни.

Мне как историку кажется важным отметить, что данная схема, может, и не всеобъемлюща, но довольно часто встречается. Еще подумалось, что в консервации роли самостоятельной женщины и ответственного за родителей ребёнка есть доля страха и вины. Вины за то, что ты не соответствуешь высокому стандарту выжившего в войну поколения, и страха, что, не ровен час, снова беда – а ты не сможешь справиться с ней. Станешь обузой. В некотором роде боевое товарищество, рождённое войной (ну, не выживешь ты в одиночку на войне!) повернулось второй стороной медали: в семье мужчина и женщина разучились друг другу доверять…

Страх – это, пожалуй, самое очевидное последствие войны. Страх остаться одной (и ты готовишься к тому, чтобы в случае чего одной и выстоять, оттесняя мужа в разряд предметов роскоши), страх не соответствовать. Страх голода (отсюда – переедания и перекорм любимых). Страх, что придёт новая беда и ты не потянешь.

Один из вопросов, который возник во время беседы, «Но как укреплять дух защитников?» и встречный вопрос: «А надо ли его заранее укреплять? Возьмём пример: те же самые солдаты, которые дезертировали с Первой Мировой, показали высокую боеспособность в Гражданскую».

Беседа состоялась. Тема, которую затронули, – сложная. Решить поставленные проблемы мы, разумеется, не могли. Скорее обозначили их, задумались об этом.

Заканчивая встречу, Александра Ковалёва сказала: «Хочу поделиться своим наблюдением. Для решения моих личных проблем, коренящихся в поствоенной травме на уровне 3-4 поколения, оказалось весьма полезным изучение истории своих предков в эти годы. Что эти люди пережили, понимаешь, почему они такие. Поняв, легче принять и, если вдруг была обида, простить».

Потому, закончу свой конспект по мотивам беседы записью с личной странички ведущей, Александры Ковалёвой: «Перед Днём Победы многие на волне патриотизма заинтересовались боевыми подвигами своих героев. Не бросайте свои начинания! 

Часто это внимание погибшему поколению лишь мужчин. Но женщины! Чудовищная книга Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"  в большей степени о фронтовичках.

А уделили ли мы на самом деле должное внимание женщинам в тылу и оккупации? Я знаю нашу сибирскую боль в тылу. Но прочитанная на днях статья Андрея Красикова "Забытый бабий полк"  об одном из миллионов вариантов судьбы женщины в оккупации меня потрясла. И этому подвигу в коллективном бессознательном нашей страны признания нет.

Летом мы ездим в отпуска, часто – к родным берегам. Перетрясите документы, поговорите со своими стариками. О чём мечтали, кого любили, во что играли, верили, какую мудрость усвоили в жизни. 

В частных беседах мне через один высказывают о сожалении, что не успели».