К юбилею ТОКМ

Основание музею было положено в смутный, голодный, тифозный 1920 год – год на сломе исторических эпох: один из череды в Гражданской войне, первый после падения в Приобье колчаковской власти.

Нашему современнику, живущему в более ли менее благополучном мире, сложно представить в каких условиях люди той поры зажигали светильники Культуры в промёрзшем, изголодавшимся, наполненном мёртвыми и больными людьми городе. «Грозен и ярок был воздух тех дней, когда так тесно, вплотную придвинулись друг к другу надежда и гибель, жизнь и смерть». – Записки-воспоминания о Томске 1920 года художницы и поэта Магдалины Брониславовны Вериго-Чудновской (1891—1994) остро погружают нас в обстоятельства и события, предшествовавшие созданию томского краеведческого музея

«Воронка Мальстрема», «Столица Снега», «Город Мора», – такими зловещими эпическими красками рисует художница истощённый войной Томск. «В городе уже не было широких улиц, просторных тротуаров, обсаженных деревьями. Пешеходы шли в глубоких карьерах, прорубленных среди толщи сверкающих снеговых пород, они шли каньонами, ущельями… Тяжёлые прогибы, округлые выступы, карнизы и башни, лепные украшенья из снега и льда, своевольно подчёркивали какую-нибудь раньше никем не замеченную деталь, отмечали ледяной бахромой узенький карниз над крыльцом, бровку дверей, наличник окна.

Люди, взбаламученные тревогами, бедами, переменам, надеждами, уже не боролись с победно вошедшей стихией зимы, они просто стали жить с ней бок о бок.

Но людей было много в этом Городе Снега, разных людей и живых, и мёртвых. Потому что Город Снега был также Городом Мора. Три грозных тифа – сыпняк, брюшняк и возвратный – справляли здесь свой пир и Пляску Смерти. Мёртвых было так много, они как-то медлили уходить, казалось, продолжали участвовать в жизни, существовали бок о бок с живыми, и те не чувствовали себя отгороженными от них. А в некоторых семьях их было даже больше, чем живых. Они присутствовали везде: в обрывках разговоров встречных и в закоулках лестничных клеток. Бывало, жёсткая рука мертвеца, высунувшись из-под одеяла с носилок, хватала за рукав или шарф проходившего мимо пешехода на тесной улице…»

(Вериго М. Воронка Мальстрема // Новый мир. 1991. № 5.С. 139–140).

И тем удивительнее (или, наоборот, закономерно?) в такой жутковатой повседневности  была тяга многих людей к культуре, гармонии и красоте.

«Одной из важных для художников черт в работе тогдашнего Наробраза была вера работников просвещенья в большую культурную и этическую силу искусства… Эта же вера в значение искусства была и у многих рядовых работников просвещенья. Мне случалось бывать на конференциях уездных работников культуры, собиравшихся в Наробразе, выступать иногда с докладами на них, и я помню, с какой горячностью эти уездные и сельские просветители выражали надежду на своё приобщенье к культуре, которая для них была связана с наглядностью живописного изображения. Это шло не «сверху», не из лозунгов, это шло из самых глубин, из уездов.

Я в докладе упомянула:

– У нас нет материалов, холста.

– А вы только скажите, вы не знаете, как вас там ждут. Ведь бабы снимут свои холсты со станков.

А другой воскликнул ещё горячей:

– Да они юбки отдадут вам для живописи.

Такова была вера, что через искусство они приобщаются к культуре».

(Вериго М. Воронка Мальстрема // Новый мир. 1991. № 5.С. 142).

«Такова была вера» многих людей, потянувшихся сердцем и разумом к тому, что поднимает жизнь над обыденностью, делает её светлее, радостнее, разумнее, гармоничнее. (Но, заметим, тем не менее, деятелям томской культуры немало пришлось потратить энергии и усилий, чтобы пробивать бреши в равнодушии, непонимании к вопросам культуры и нужд музея со стороны томских представителей «власти пролетариата»).

В тексте упоминается Наробраз – отдел народного образования (сначала в ведении Томского ревкома, в том же 1920 году, несколько месяцев спустя, – Томского губисполкома).  

Именно в этой организации, обозначенной колючей аббревиатурой, возникло учреждение с переменчивым названием (секция, затем подотдел, Губмузей), занимавшееся выявлением и охраной, как бы мы сейчас сказали, памятников культурного наследия. Эта структура, кроме прочего, имела своей целью собрать коллекции для будущего музея, который сначала задумывался как Музей искусства и художественной старины.

Взращивался росток будущего храма муз в здании, в котором ныне обретается наш краеведческий – в ампирном особняке, построенном в 1840-х годах для золотопромышленника Ивана Дмитриевича Асташева. Особняк вместе с прилегающей усадьбой в 1878 году был перекуплен Томским Архиерейским домом. Здесь до конца 1919-го располагалась резиденция томских архиереев, пока, после отъезда (из-за отступления колчаковских войск) епископа Томского Преосвященного Анатолия, здание не поступило в распоряжение советской власти.

Мемуары Вериго-Чудновской ведут нас через залы, комнаты бывшего асташевского особняка – «Розового Дома», как он значится в записках художницы, – к месту, где зарождался музей: здесь островки былой красоты и гармонии в обстановке старинного дома сочетались с разрухой и неустроенностью.

«Томский отдел Народного Образования, или попросту Наробраз, помещался в красивом ампирном здании, розовом, с белою колоннадой фронтона, бывшем Архиерейском Доме, стоявшем в центре Томска.

В белом большом кабинете бывшего Архиерейского Дома за большим столом, покрытым зелёным сукном, в больших одинаковых креслах с высокими овальными спинками, обтянутых тёмно-малиновым штофом, что придавало обстановке гармоничность, сидели два апостола просвещенья, заведующий и его заместитель…

В такой же большой комнате, этажом ниже, помещался подотдел искусств, за столом заведующего сидел архитектор Засыпкин….

А наверху, в мезонине, – о, там было всё по-другому! Туда вела очень узкая, очень неудобная, изгибистая, скрипучая лесенка. Длинная, загромождённая, темноватая комната и примыкавший к ней совсем тёмный чердак. Здесь находились, можно бы даже сказать, здесь таились владения отдела охраны памятников искусства и старины.

Отделом ведал пылкий, углублённый в свои мысли архитектор Шиловский и таинственный художник Берингов. Раза два или три в неделю туда поднимался по тёмной лестнице, особенно жутким скрипом извещавшей его приближенье, консультант профессор Борис Леонидович Богаевский, эрудит и фантаст…

Мансарда и большой чердак розового Архиерейского Дома были завалены хламом. Белый свет бессолнечного зимнего дня сквозь немытые тусклые окна освещал нагроможденья и обвалы бумажного хлама. На оконных стёклах не было инея, так как мороз был равен по ту и по другую сторону. На белых грудах лежала пыль как матовый снег. Будущие хранители народных сокровищ, закладчики фундамента для будущих музеев и академий, вошли сюда и осмотрели свои владенья.

– Здесь мы поставим столы, – сказал заведующий отделом охраны, художник Берингов.

– Здесь будут большие шкапы, – сказала председательница секции Изо, художница Вериго…».

(Вериго М. Воронка Мальстрема // Новый мир. 1991. № 5.С. 143).

В этих помещениях «мансарды» (видимо, имеется в виду мезонин) и чердака бывшего «дворца Асташева» нашли себе приют первые коллекции будущего музея. Сейчас здесь расположены служебные части здания краеведческого музея. В зале, где в 1920 году принимали Магдалину Брониславовну руководители Наробраза, возможно, находится, выставка антикварной мебели, и там, как почти 100 лет назад, по-прежнему можно увидеть «большие одинаковые кресла с высокими овальными спинками», сохранившиеся в особняке ещё с ампирных, асташевских, времён, украшая  музейную коллекцию.

Художница, ведя нас по скрипучей лестнице к заветным хранилищам, знакомит со своими товарищами, коллегами – теми, кто своими трудами пестовал зародыш грядущего и творил храм муз.

Сотрудникам двух томских музеев – краеведческого и художественного,  – возросшими из одного «корня», хорошо известны упомянутые в записках М.Б. Вериго-Чудновской имена участников этой высокой и трагической мистерии – созидания культуры 1920 года – архитектора Бориса Николаевича Засыпкина (1891–1955), художника-архитектора Андрея Леонидовича Шиловского (1887–1921), художника Михаила Митрофановича Берингова (1886–1937)... В музейных фондах хранятся созданные деятелями томской культуры 1920-х годов художественные полотна, архитектурные зарисовки; на сайтах музеев публикуются данные их биографий, а в томской земле упокоилось тело безвременно угасшего от чахотки Шиловского…

Рассказ о них, об их соработниках и последователях – основателях краевого музея, надеемся, будет продолжен. И, между прочим,  пусть это сделают архивные источники. Сохранившаяся деловая документация организации, ведавшей охраной памятников и организацией музея, представленная на нашем сайте в рубрике «История музея в документах», содержит не только любопытные факты о первых шагах по составлению коллекций будущего ТОКМ, о деятельности защитников культурного наследия. Сухая и деловитая, она, тем не менее, скрывает в себе отблески сильных эмоций, страсти, натиска преодоления завалов разрухи на пути к светлому храму Красоты и Гармонии.

Проиллюстрируем же рассказ о холодной зиме 1920 года своеобразной перекличкой во времени – изображением «Розового Дома» (одной из его «пристроек») в другую военную зиму – 1943 года. В 1920 году, очевидно, всё так и было – заваленная сугробами улица Томска, заметённое снегом, промёрзшее  здание бывшего Архиерейского Дома – краеведческого музея. Автор рисунка – художник Вадим Мизеров – один из тех, кто творил томскую культуру в «грозном и ярком» 1920-м.